пилили мы с ним сырую березу

«С такой добротой в сердце разве можно было служить злому делу?» — думает Василь Федорович.

Он перебирал все это в памяти, пока его наотмашь не ударяло: но ведь отец приходил и из полиции?

И тогда хватался чуть ли не за самый светлый, убедительный для себя самого эпизод. После работы отец умывался, ужинал, г потом зажигал каганец, надевал чистую рубашку и садился в углу на лавке, разворачивая книжку. Чистую белую рубашку он надевал непременно. Чаще всего читал «Кобзаря», Но были у него и «Война и мир», и «Овод» и еще какие-то книги без картинок, Василь Федорович их не помнил. Иногда отец читал ему что-нибудь вслух.

Так мог бы он, неправедным, надевать ради книги чистую рубаху и брать в руки «Кобзарь»?

…Федор Грек попал в окружение, а потом в плен под Минском. Вскоре ему удалось пристроиться в рабочую команду на железную дорогу — чистить паровозные топки. Обдумывал он несколько вариантов бегства, а открылся ему ход на волю случайно, и некогда было думать, взвешивать, прикидывать. Они сговорились с одним из вольнонаемных поменяться одеждой, менялись в узком проходе меж двух эшелонов, один из которых должен был идти на Восток, другой — на Запад. Когда эшелон, направляющийся на Восток, тронулся, Федор, махн}в парню рукою, вцепился в поручни пульмана — и повез его поезд за высокие тополя, за переезд и будку стрелочника, часовой в поле только проводил его удивленным взглядом, поднял винтовку, но снова опустил. Видно, не решился выстрелить в путевого обходчика в замасленной фуфайке. Грек соскочил в поле; глухими лесными дорогами, тропками через болота пробирался на родную Черниговщину. Уже в Черниговском районе в селе Пиптях зашел разжиться краюшкой хлеба, а чуть не разжился пулей. Брел ои мимо низеньких тынов, а по другую сторону с велосипедом в руках шествовал высокий, тонкий в талии мужчина в синих щегольских галифе и зеленой шевиотовой гимнастерке, подпоясанной командирским ремнем со звездой, и подозрительно поглядывал на Федора. И хотя не было при нем оружия, Федор почуял в нем полицая или какого-то другого оккупационного чина. Тот чин неотрывно смотрел на него, и вот-вот должен был раздаться его окрик. И тогда что-то отчаянное рванулось в душе Федора Грека, он шагнул к незнакомцу и выпалил:

— Не скажете, где тут хата Валунов?

Что в селе Валунов много, он знал от мальчика-пастуха, которого встретил в лесу.

— Какого это Балуна? — пронзил его взглядом тип в галифе.

— Ивана.

— Фью-фью,— свистнул тот и прислонил велосипед к частоколу» над которым клонились вишневые ветки. — Иванов у нас немало. Какого тебе надо и зачем? Как его по батьке?

— Там не бывает по батьке. Пилили мы с ним сырую березу в холодных краях. А потом его… это… повезли дальше. Крепкая береза, карельская…— И пресек себя: — Привет родне хочу передать.

— Видать, Панасович? Крестный моего брата. А ведь и мой путь им окрещен,— сказал полицай, помолчал и добавил: — Вот, значит, как дорожки сходятся.

Холодный страх хапанул Грека за сердце. Он подумал, что Балун вернулся и теперь полицай позе-дет его к нему. Он словно сам навел на след, которым хотел отвлечь преследователя.