и дальше уже что

На минуту гроза утихла. Василь Федорович лег грудью на подоконник и увидел за Десной радугу, В траве под яблонями блестела лужа, капли звонко падали в нее, частый их перестук радостно отзывался в сердце, в зарослях перекликались птицы, готовые рвануться к небу. Но на этот раз ошиблись и они. Новая волна грозы смыла радугу, гром утих, а, дождь набирал силу. Ровный, тихий — обложной.

— А что, если закрыт шлюзик на Стожарах? — вдруг забеспокоился Грек и засобирался. — Он был почти уверен, что шлюзик никто не закрывал, но ему уже теперь, сию минуту, захотелось проехать по полям, поглядеть, как они пьют воду, как поднимаются рожь и пшеница, как расправляют нежные ладошки побеги картофеля и кукурузы. Фросина Федоровна не стала его отговаривать, хотя и догадалась, что ШЛЮЗИК ТОЛЬКО предлог.

При выезде с улицы маячила высокая фигура, Василий Федорович хотел посигналить, но узнал Григория Вилынько — Горелого — и отдернул руку.

Частый дождь омывал лысую голову Волынько, но тот не замечал ничего. Высокий, тощий как жердь, он широко ступа и, не разбирая дороги по се-, редине улицы, твердо ставил ноги, расплескивая разбитыми кирзовыми сапогами лужи, далеко вперед выбрасывая суковатую палку. Внезапно он остановился, поднял пглку и что-то крикнул. Потом ударил ею о землю и закричал снова. Волынько кому-то угрожал, обещался вывести кого-то на чистую воду втоптать в землю, загнать в гроб и таким образсм отстоять правду. Так он угрожает и обещается всегда. Вот уже тридцать три года в холод и ж ару ходит он по улицам Сулака и выкрикивает стоашные проклятия кому-то невидимому, преступному, злому, пытается разоолачить, свести с кем-то счсты и ничего не может. Волынько-Горелый — один из тех немногих, кто вырвался из пламени той страшной ночи. Он вырвался, а жена, с которой он прожил всего четыре месяца, сгорела. Каким образсм ему удалось спастись, не знал никто. За ним гонялись, в него стре ляли, двое сутш он пролежал в болоте, а когда вернулся в село, уже ничего не помнил. А может, и помнил, но по-своему, так. что понять ею никто не мог. А наверно, это было очень важно — понять, что говорит Горелый. Ведь он единственный живой подпольщик, связной группы. Наверно, думает Василь Федорович, он знает правду об отце. Наверно, знает, ведь недаром именно на его лице, которое повторяет чертами отцовское, порой надолго останавливаются блуждающие, мутные глаза Горелого. И тогда в них словно клубится дым, и он весь напрягается, даже на лбу взбухает жила, резко отворачивается и начинает грозить палкой:

— Пускай… Все одно… Найду. В гроб, в кости, душу в печенку… Голого перед людьми!..

И дальше уже что-то говеем бессвязное. Василь Федорович с трерогой и мукой вслушивается в его слова. И еще пристальней всматривается в лицо Что силится объяснить Горелый? Какая боль, какие муки жгут егсР Кого он видит, кого хочет испепелить? Где тот шпенек, с которого соскочила трезвая мысль Волынько?

И тогда временами его пробирает страх А может, не надо искать того шпенька? А может, лучше, что Горелый не может ничего вспомнить, не может отвеять зерно от половы, отличить белое от черного?

Почти задев правым крылом машины о забор, Василь Федорович проехал мимо Г зрелого.

Проверив, открыт ли шлюз на плотине через Лебедку, он поехал дальше. Только возле Рудой могилы остановил машину. Вышел и палочкой проколупал в земле ямку. Земля промокла почти на полторы четверти.