Встал Грек рано, как и всегда, но Фросина уже возилась по хозяйству. Закутанная марлевой косынкой по самые глаза, кропилл веником, смоченным в керосине, колорадских жуков. Он почему-то подумал, что Лида такой работой побрезговала бы. И не знал, хорошо это или плохо. Выпил чашку молока, завел машину и отправился в луга. Он нарочно не поехал сегодня утром в контору. Знал, что явится из района комиссия во главе с Куницей, не хотел встречаться. Ему не сообщили, что именно будут проверять, но одно то, что ехал Куница, вьзывало у него сопротивление. Кому-то все-таки надо было столкнуть их на одной дорожке! И не кому-то, а Дащенко,— Ратушный в отъезде. И чтобы не сорваться в самом начале, Грек попросил парторга принять комиссию.
Машина бежала полевой дорогой, по обе стороны которой стояли зеленые, уже с проседью, ячмени, кое-где они полегли, серо-зеленые колтуны портили вид. Ячмень сорта «эльгина», сам его заводил. Полег, а колос еще не набрался. И рожь рослая, Но какая-то малокслосистая. Миновал поле, выехал к лесу, на луга, стало просторней, светлей на душе, орошенной молодыми воспоминаниями. Все с годами изменилось, и только здесь, в этих глубоких долинках, тальниках и травах осталось что-то таинственное, повитое очарованием. Тут прошло детство, особенно запомнились вечерние костры косарей,— они брали его пасти лошадей,— таинственный голос филина в темном лесу, фырканье коней, рассказы про партизан. А в рослой осоке, на купинах, утки да кулики, а в чистых, заросших кувшинками озерцах — красноперые окуни7 которые жадно брали наживку-после дождя. Он ощущал странное несоответствие — спешил перестраивать село, наводнить машинами эти поля и луга, разграфить их, как лист школьной тетради, а душа невольно тянулась к тишине, к древнему, вечному, не примятому ногой, к тайне и пер-возданности: в нем как бы встали друг против друга два полюса, и он с тревогой подумал, к а кор же переможет?
Луга здесь неровные — долинки, прогалины, маленькие кочки меж кустами, их косили косами, как в старину, звон мантачек, переклик голосов возвращался в давнее, полузабытое.
Где-то за кустами звенел свежий женский смех — искренне, весело и Немного призывно. В ответ позванивала мантачка, и тоже не просто, пс деловому, когда косу держат рукой и звук приглушен, а громко и в каком-то игровом ритме. Наверху, над Грековою головою, стоял легкий шум, ветер пошевеливал листву высокого ольшаника, и лопотали березки, и мелькали внизу, в траве, солнечные блики. Под кустом бересклета росла ежевика, он отломил веточку. Ягоды были еще кислые, терпкиг. Солнечный луч играл на них, и они искрились, как самоцветы. И в глазах молодого косаря Гната тоже играли искры, от солнца, от девичьего смеха, от полноты жизни, от доброй матери.
