— Скажи правду вы поссорились?
— Зачем тебе? А может… Видишь, ты уже начинаешь допрос.
— Не буду. Слово даю. Пускай меня… трактор переедет,— осмелился он на шутку, и это сломило лед.
— Ты меня и в сельсовет на тракторе повезешь?
— Я найму… сто машин.
— Не надо. Не хочу… На твоем мотоцикле. Как когда-то в лес. Вдвоем. И чтобы шарф у тебя на шее летел мимо моего лица.
— Лето ведь.
— Ну и что же. Легкий шарф. И больше ничего. Ни цветов, ни лент. В это же воскресенье. Приходи сегодня вечером.
— Лина, я не понимаю… Это как-то… Ты расстроена, и потому. Пойдешь, помиришься… Тогда мне невозможно будет…
— Нет, я решений не меняю.
— Если это месть… — Он даже испугался своих слов и того, что может ими перечеркнуть все. Беспомощно оглянулся.
— Я знаю тебя… вечность. Но… меня спасать нечего. Если ты.
— Лина, я тоже люблю тебя целую вечность,— с болью вымолвил он.
— Ну, тогда что же?
И была такая далекая, что ему стало страшно. Еще дальше, чем до этого разговора, холодная и неприступная и такая дорогая, что ради нее он был готов на все. Может, и на смерть.
Она видела это. Но не сказала ничего, повернулась и пошла. Она была уверейа только в одном: расквиталась,— а только этим она сейчас и жила.
А Володя кинулся к трактору и так чесанул по бороздам, что бурьян полетел вместе с картошкой-саженкой. Он не замечал ничего, он что-то кричал, хватал рычаги, и трактор мотался, как пьяный. Володей овладела такая радость, что он мог не только картошку или бурьян, а весь лес снести. Вздымалась пыль, трещал на зубах песок, а он в этой туче распевал, как сумасшедший. Порой его что-то останавливало, он трезвел, пугался, а потом вспоминал все — и опять сходил с ума. Конечно, он не мог не понимать, что Лина кинулась к нему неспроста, что между нею и Валерием что-то случилось, но ведь она дала слово! А больше ему ничего не надо.
И Валерию он ничем не обязан, тот не спрашивал совета, когда переходил ему дорогу к Лине. Вблодя еле доработал до вечера и еле дождался, пока мать подоит корову. Не терпелось поделиться радостью, да и как можно скорей сообщить матери, ведь до свадьбы оставалось три дня. Про Володину будущую женитьбу они никогда не говорили, стеснялись, догадывались оба — мать о его любви к Лине, а он про то, что ей это известно, даже когда соседки заводили об этом разговор, мать отмалчивалась. Хлебнула на своем веку немало, сын пока что принадлежал только ей, уважал ее, а там будь что будет.
Пока мать убирала^, Володя помылся в кадке, в «ванной». Так они называли каморку возле кухоньки. Володя /вправду когда-то собирался поставить там ванну, даже сделал водослив и целился на колонку, но не хватало временн — и энтузиазм испарился. Он и так собственными руками, без чьей-либо помощи, поставил эти хоромы. Семь лет возводил из толченого ракушечника, который навозил из Чернигова с фабрики пуговиц, стены — по одной закладке в субботу и р воскресенье после работы, только крышу помогли поставить плотники.
