|Наверно; он дописал бы портрет, дописал во всей его полноте, если бы не появилась Лина. С того дня рука перестала ему повиноваться. Хотя, когда он смотрел на портрет Раи, чувствовал, что волнение до конца не исчезло.
Вот и сегодня он повертел картон и опять унес в винарню.
— Поздно уже. Солнце заходит.
Сбросил кеды, обул ботинки, потянул с жердочки куртку.
— К ней? — спросила она тихо.
— А что… плохая девушка? — сказал он почти вызывающе.
— Нет. — И вздохнула.
Даже не сказала ничего такого, от чего в большинстве случаев но могут удержаться женщины. Словно бы так, между прочим, намекнут на какой-то изъян, кольнут до крови невидимым оружием. Хотя бы: «Конечно, председателева дочка». Рая же только вздохнула. И Валерию почему-то стало ее жалко.
Дома он поел молока с паляницей—славный ужин! — и отправился в клуб. Смотрели с Линой фильм про любовь, а сами свою любовь неумело крутили возле двух старых тополей за клубом. Эти тополя столько выслушали горячих клятв, молений, гордого смеха, тяжелого молчания — могли бы обучить целую роту влюбленных. Могли бы, но те как-то управлялись сами. Тополя помнили прикосновение разных рук, те поглаживалр их стволы и обдирали с них кору, а однажды в толстый тополь вонзился нож, припечатав фотографию, глянцево блеснувшую под луной. Это была крайность, этим пугали, но девушка была не из пугливых, она знала: если пронзают ножом фотографию, то на нее руку не поднимут. Да небось и сам парень понял, что не вернет любовь ударом ножа, и вырезал на тополевой коре сердце со стрелой, а потом перечеркнул его крестом. И тополя не знали, каково-то было настоящему, живому сердцу. Наверно, оно мучилось, потому что позже тут появилась надпись: «Любовь или смерть». Но Лина не помнила, чтобы кто-нибудь из девчат в селе умер от ран, нанесенных рукой отвергнутого возлюбленного.
— Теперь так не любят,— вздохнула Лина, не понять, притворно или всерьез. — А мать рассказывала: когда была молодая, влюбился в одну нашу, сулац-кую, приезжий бухгалтер, и когда та наотрез отказала ему, бахнул в окно из немецкой винтовки. Тогда у многих было оружие. Стоял долго под окном, смотрел… Ну, конечно, и себя тоже порешил.
— Почему же конечно? — не понял Валерий.
— А как же! — удивилась Лина, —Ага, понимаю. Ты бы после этого спать пошел. Да?
— Не знаю… Я еще ни разу не пробовал стрелять,— пошутил он.
— Не-е,-— и иронически и серьезно протянула она. — Ты бы не выстрелил.
— Думаю, стрелять, если тебя не любят. . это самый страшный эгоизм. Никто не имеет на другого таких прав.
Он замолк, неожиданно почувствовав странное утомление, тяжесть во всем теле, и оперся рукою о ствол дерева. Неужели его так перевернуло то давнее убийство, ведь он и воспринял его, как воспринимают убийство в кино или в театре. Не испугался, а только удивился. И почему-то застеснялся перед Линой — еще подумает, что он слабак какой. А странная тяжелая теплота и дальше разливалась по телу, а потом поднялась и остановилась горячим комком в горле.
— Чего это у тебя такие глаза?.. — встревожилась девушка.
— Голова болит,— признался он. — Да… уже проходит.
Через минуту и шум и вялость отступили, и на другой день он даже забыл про это.
А другой день было Девятое мая, единственный весенний праздник в Сулаке. Потому что даже Первое и Второе мая забирала посевная, чтобы отдать сторицей летом или осенью, а Девятое, которое вместило в себя без меры и радости и слез, прочно держалось в праздниках еще с первых послевоенных лет.
