а с другой стороны начинаю бояться

А тот, держась за дверцу черной «Волги», то ли медлил, то ли что-то обдумывал.

— Дело долгое… И хотелось бы, чтоб не мешали. А знаете,— он отпустил дверцу,— давайте пройдемся. На ходу лучше думается. — И показал на улочку, ведущую к полю.

— Степан Карпович,— окликнул Василь Федорович Любку, который торчал на крыльце,— отведи корреспондента к Огиенко Володе,- ведь он орден получил. — И не удержался, искоса глянул на Ратушного. Тот вызова не принял.

Улочка была узенькая и выводила на глухую дорогу, пролегающую меж молодым ельником и полем, ровным будто стол. Поле дремало под снегом, уже готовое принять в себя блестящие золотистые зерна и потом вспыхнуть синим огнем льна. Грек вспомнил про Лину, это был участок ее бригады. Согласно в лад скрипели по снегу сапоги председателя и секретаря, эго как-то странно объединяло их. ьасилю Федоровичу было особенно приятно это согласие, хотя и удивляло, что секретарь потащил его по белу снегу, и речь его к тому же напоминает старческую воркотню, а то и просто жалобу. Правда, Греку и льстило, что Ратушный выбрал, чтоб поворчал, именно его:

— Я, конечно, не на пасеку собрался. Ведь что у меня, да еще в таком возрасте, есть, кроме работы? Пенсионный рай! Сколько медовых слов про него сказано. Только сладко тому, кто их говорит. Это ждет каждого. А с другой стороны, начинаю бояться: а может, я та самая колода, что лежит посреди дороги? Может, чего-то уже и не схватываю? Человек я старого уклада, а каждое время имеет свои приметы и свою скорость. Нынче время быстрое.

Василь Федорович не стал уверять, какой тот незаменимый, еще сильный, мудрый и прозорливый, Ратушный ведь и не просил этого, а пробирался мыслью куда-то дальше. И Грек сказал:

— Вроде даже слишком. Мчимся быстрей и быстрей, и, может статься, что от нас, от человечества, ничего, кроме скорости, и не останется. Природа отмерила нам все по нашим рукам, ногам, глазам…