Валерий н Лина молчали. Они были так молоды, и, хотя любят влюбленные рассказывать про себя, их хватило только на три вечера, а потом мир их отношений наполнился фразами, молчанием, взглядами, значительными только для двоих и несущественными для остальных. И Лина снова и снова ощущала, что теряет рядом с этим парнем свою обычную ироничность, что наполняется чувством тревожным и праздничным. Они были вдвоем и осознавали это как-то особенно сладко и волнующе.
— Видишь, вон табун белых коней,—• показала она на занесенные снегом сосны, поворачивая с дорожки на целинный, твердый, прямо-таки ледяной наст. — А на них пышночубые, белоусые парни. И ты… впереди.
— У меня усы черные… Будут, когда вырастут,—• засмеялся он. — Тебе надо бы в театральный институт или училище… Педагогический для тех, кто любит шум и не боится испортить характер.
Ему стало даже завидно, что она улавливает что-то, недоступное ему. А он еще считает себя художником!
— Я люблю шум.., — ответила она. — Тишину тоже. Как в библиотеке. Тишину и книги. Много книг. Они, как люди, переговариваются по ночам.
— Было в кино…
— Все-то ты знаешь,— бросила она.
— У моего отца немалая библиотека. И вообще в городе… — он не договорил. — Нет, я серьезно. Тебе бы надо куда-то…
Минутная зависть прошла, и он снова любовался ею, каждое ее слово ловил с особым вниманием.
— Серьезно — не знаю. Мать, когда рассердится, говорит, что у меня в голове ветер вперемешку с фантазиями. Ведь это плохо. А ты рисуешь по-настоя-щему?
— Важно не то, как я рисую, а что в этом видят другие,— сказал он. — Я никогда не стану художником. Я это понял. И рад, что понял вовремя. Мне хотелось рисовать всякие экзотические страны, и я рисовал их. Однажды написал горы в тумане, а их приняли за стога. Мы вообще очень часто обманываемся в молодости…
— Ты так… словно уже подал заявление на пенсию.
— Может я и вправду старый. Почти год носился с одной идеен.
