Только неделю пробыл Василь Федорович в Житомире на семинаре, а за это время в селе много чего изменилось, изменилось чуть-чуть, а он будто наново все узнавал: удивлялся, радовался, тревожился. Поседели ячмени, поблекли льны у леса, а кукуруза как поднялась на два вершка от земли, так и стоит. Одного дождя’ слишком мало для нее, но ведь они и рассчитывали на засушливое лето, закладывали соответственные удобрения. И картошка не радует глаза… Неважно во всех колхозах, но он надеялся побороть тетку-засуху…
А вообще-то в гостях хорошо, а дома лучше! Ка-кой-то особый уют охватил душу, и хотелось как можно скорей окунуться в будничную работу, он уже перебирал в памяти, что оставил неоконченным, что надо перепроверить, сделать раньше всего. И хоть он спешил, приятно было пройтись по селу, пройтись без всякого дела, впитывая его гомон, говорить «добрый день» людям, знать, что кому-то он нужен н что они нужны ему. Мальчишки гоняли по улице в футбол, не заметили его, налетели, рассыпались во все стороны: «Председатель, председатель», но через .минуту уже катились клубком дальше. Тяжелый кожаный мяч ударился о забор, отскочил, и Василь Федорович ударил его высоко вверх. Ударил удачно, мяч даже загудел, вызвав восторг мальчишек, перелетел через вишенник и упал за ним. Грек подумал, что вот такой—да где там такой! — обыкновенный мяч для лапты был когда-то его заветной мечтой. В то время бы ему такой мяч — покорил бы всю улицу. Они играли тряпичными мячами из коровьей шерсти — опук^ми.
А мальчишки уже куда-то унеслись, и пока он рассматривал покосившуюся опору («Куда эти электрики смотрят»), услышал за забором ровный скрипучий голос: «Тихий был. А чтоб вот такое— сроду не водилось за ним».
Кто-то назвал его имя и ставил кому-то в пример. Василь Федорович прислушался: дед Шевелий отчитывал мальчишек, которые полезли за мячом и тряхнули яблоню. «Тихий? Это про меня? — удивился Василь Федорович. — Или память отшибло Ше-велию, или он издевается? Нет, наверно, людям всегда нужен образец».
Василь Федорович зашел во двор. Шевелий смешался и поторопился вытолкать мальчишек за калитку.
— Яблоню обтрусили В момент,— пожаловался он. — Будто своих нету или я не дал бы, если бы попросили.
— Просить — другое дело,— усмехнулся Грек.— На то они, яблони, и растут по чужим садам, чтобы их трясли.
— Может быть,— на удивление быстро согласился старик. — Вот поворчал на шкетов и отвел душу. А то ведь больше не на кого. Свои не едут. — И сразу стал не сварливым, не«таинственным Шевелием-чер-нокнижником, а беспомощным дедом с седой, даже зеленоватой бородкой и выцветшими глазами. — Не едут — и все тут, а у меня и лкшька из рук валится. Наверно, зря я их пугал: «Учитесь, чтобы не довелось у Грека свиней пасти».
Уехали дедовы сыновья и дочки в город, повыходили там замуж, поженились, и напрасно в субботу с утра до вечера сидит старик на крыльце, высматривает их с внуками…
— Ревматизм не ломает?—увел его .Грек от больной темы.
— Отпустил, проклятый. — И сразу в выгоревших до пепельной серости глазах вспыхнули искры. — А у меня., Федорыч, к тебе дело. И не то чтобы дело, а может тебя это заинтересовать. Я к тебе приходил, да не застал. Федоровна говорила? Так ты погоди, я зараз.
Дед поспешно повернулся и исчез в хате. Потом вышел, держа что-то в руке, но не показывая.
