— Задумал Микита поставить сарай, сначала хотел за колодезем, но там груша-бергамота, пожалел ее и решил сколупнуть рубленый амбарчик и на том месте соорудить сарай. Он тот амбарчик уже разов пять поднимал, нижние венцы менял. Они на земле подгнивают, а весь амбарчик еще и сейчас будто колокол. Одно слово — ясень.
С самого начала Шевелиевого рассказа Василь-Федорович почему-то заволновался, потому что явно взволнован был сам Шевелий, а амбарчик, о котором тот рассказывал,— это же их, Греково, наследство, от отца, а может, и от деда: Микита — дальний родич Вясиля Федоровича — построился на его подворье, потому что Василь Федорович, когда начали переоборудовать село, поставил хату на новом месте, положив начало новой улице в сторону поля и показав пример другим. Старую хату он разобрал на дрова, а амбарчик остался, амбарчик под зерно, рубленый, когда еще хозяйствовали единолично, а потом в нем держали то корову, то свиней.
— Микита сперва хотел сложить сарай сам, а потом побоялся: сила есть, а умения не хватает, позвал меня. Я топором уже не возьму, а словом подсказать могу. Так вот, сколупнул он верх, развалил коробочку, на сволоке лежит вот это.
Шевелий разжал ладонь, и в ней блеснул серебряный корпус часов.
— «Звезда», довоенные, До сволока можно было рукой достать с земли.
Что-то встрепенулось в душе Василя Федоровича, тонкая, особо Чувствительная жилочку, и кровь ударила в лицо. Это были те самые часы. Тридцать пять лет назад их снял с руки отец, тридцать пять лет назад их в последний раз завели отцовские пальцы, а когда отца уже — не было, они еще сутки тикали на перекладине амбара.
Грек с благоговением взял часы. Положил на ладонь, и она дрогнула, словно невероятная тяжесть пригнула ее к земле. Поверхность часов была блестящей, ясной, только в одном месте проступило желтое пятно ржавчины.
Василь Федорович легонько провел рукавом по стеклу, словно стирал пыль, хотя ее не было, к, слыша, как бьется сердце, покрутил колесико завода. Приложил часы к уху, и в него сразу ударило нежное серебряное тиканье. Ударило, закачало, и сквозь память пролетели красные .искры, промчались сквозь нее какие-то лица, голоса, а потом выплыли грустные материнские глаза. Ведь с того страшного дня он никогда не видел их веселыми.
