— Хорошие традиции оставить. Взять от старого села все полезное. И садики, и левады. И мораль, если хотите, добрую мораль хлебороба. — Он минуту помолчал и кончил с улыбкой: — И уж тогда цветы и стадионы, Дворец культуры и библиотеку, и реальные условия — пользоваться этой культурой. Потому что все это,— он повел рукой,— лен, картофель, комплексы — не самоцель, оно для чего-то высшего…
— Для чего?
— Вы со своим образованием и молодостью у меня допытываетесь, — засмеялся Ратушный. — А я только г — роном, да еще старой школы.
— И все-таки,— не совсем уверенно сказал Дащенко,— все это от нас за тысячу километров.
— Когда еще в столице мигали коптилки, Владимир Ильич мечтал о всеобщей электрификации. И это самое великое, что он нам оставил. Мечту. Мечту и веру. Я хочу, чтобы вы… — Ратушный прищурился, в его голосе прозвучали мягкие, задумчивые нотки,— прониклись меч гой. Пускай не этой, о городке отдыха, пускай другой, но… поверьте, мечта — крылья. Приходишь домой, ложишься спать… И не только телята, навоз, картошка, а и зеленый оазис, чьи-то радостные глаза. Много-много счастливых глаз. Кстати, этот план все-таки не такой уж и неосуществимый, хотя, может, масштабы пока слишком велики. Профилакторий нужен району.
Дащенко молчал. Непросто ему было в этот момент. В какой-то мере его заинтересовал проект Ратушного. И тронуло его доверие. А за этим — практическая мысль: итак, готовит себе в заместители? От этой мысли, именно от ее практицизма, стало несколько стыдно, хотя и сам уже примеривался к более высокому посту. Сухой, даже беспощадный к себе, он был уверен, что этого должен требовать и от других. И что кто единственно возможный стиль жизни и работы масштабного руководителя. Твердые решения, ни одного шага в сторону, назад (даже когда ошибся наверняка — не пока?ывать вида), требовательность во всем: от одежды (любил все простое, сшитое прочно, на военный лад) до распорядка дня и всей работы. Того же хотел и от других — военной четкости и натиска.
