красивая продукция попытался подшутит над собой и

И он еще раз логлядел в окно. Красные комочки все покачивались на гибких стеблях, и белый отсвет снова проплыл по сердцу, Такого с ним еще ье бывало. Вот… петух на плетне и крадущийся след на снегу к вязу (он представил, как кот брезгливо отдергивал от снега лапки, и улыбнулся) — вещь обыкновенная, и воробьи у обливной миски с обсевками для кур, и даже две горлицы, которые прилетают часто и сделались совсем домашними. А эти Красные комочки, и эта белизна в душе, этот теплый свег… Спять неведомое до сих пор чувство охватило его. Оно говорило о неких изменениях в нем, о чем он раньше не догадывался, считая, что человек, словно камень, всегда одинаков, а выходит не так. И камень может лежать на дне криницы, стоять памятником или молоть зерно.«Наверно, старею»,— подумал он и сердито пожал плечами. Но сердился не по-на-стоящему, а будто для кого постороннего, кто мог видеть его в эту Минуту.

Когда, немного запыхавшись. Грек вошел в приемную райкома, большие квадратные часы с черным циферблатом показывали бе;. пяти три. Миниатюрная немолодая секретарша с серым, нездоровым лицом сказала:

— Уже спрашивали…

Он молча показал на черный циферблат, и она исчезла в кабинете. Через минуту вернулась, оставила дверь отворенной, кивнула. Василь Федорович в этой спешке растерял все прежние мысли и не успел настроиться на определенную волну, поэтому, входя, невольно .почувствовал себя просто и деловито, как на любом заседании в райкоме.

В кабинете собралось почти все бюро райкома. Смотрели на него то ли пристально, то ли любопытно, и это насторожило Василя Федоровича, толкнуло тревогой. Никто не поздоровался с ним за руку, не послышалось и обычного в таких случаях: «Вот он, именинник». А потом в глаза бросился свободный стул, который стоят на отшибе от остальных, возле приставного столика, все указывало, что на этот стул должен сесть он, и Василь Федорович, почему-то громко вздохнув, сел. Только теперь заметил он на том же приставном столике кузовки, корзиночки, коробочки — из лозы и корья, из дерева, резные, разрисованные, разукрашенные, они должны бы радовать глаз, но вместо этого встревожили. «Красивая продукция»,— попытался подшутит над собой и перевел взгляд в угол, на стальной сейф, где возвышалось несколько снопиков пшеницы и ржи. Поглядел не случайно: самый большой и привлекательный снопик озимой — с его поля. Г рек словно бы искал себе поддержки и направлял в нужную сторону внимание других^ С1 оял на сейфе и еще один снопик, на котором он всякий раз задерживался взглядом, а то и подходил, брал в руки. Даже не снопик, а пучок арабской пшеницы, которую Рагушный привез прошлый год из путешествия на Ближний Восток. Колосья — будто палки, и усы длинные и черные, как смоль,— необыкновенное сочетание, необыкновенная красота, притом и стебель белый и крепкий, без дырочки. Такой выстоит в любую непогоду. Его всякий раз почему-то цепляли эти колосья, уводили куда-то мыслями, и замечал он, что не только его, а и Ратушного; они никогда не говорили о черноусой пшенице —-да и что тут говорить: она для юга, почти для тропиков,— и все-таки объединялись на этой мысленной параллели. Да и не только на этой. Но вот к чему разрисованные корзиночки?