В этот момент за ее спиной раздался смех. Могучий, шальной, дикий, он потряс ее сильней, чем крик или ругань, что-то было в этом смехе ненатуральное, пугающее, и она метнулась в спальню. Схватилась за косяк и стала на пороге — Василь Федорович лежал в постели и хохотал так, что даже позванивали стекла книжного шкафа, стоящего в головах постели, он смеялся искренне и раскатисто и растирал кулаком слезы.
— Чего ты? — спросила она, слегка сердясь за свой страх.
— На, читай,— протянул он газету. — Надеялся спастись хоть тут. Выговор, дырка в талоне, разбитая люстра… Зинина двойка, телефон… Ну, думаю, денек… Хватит с меня. Уж тут, в постели, никто не догонит. А он догнал еще раз.
— Кто он?.. .
— Ну, день. Развернул газетку, нашу, районную, на последней полоске, где всякие смешинки, юморески да загадки. Думаю, дай повеселюсь. А там фельетон. Про коробочки, корзинки, то есть про всю нашу артель, за которую сегодня я схватил выговор Да лучше не читай,— отобрал он газету. — Не остроумно, а как-то кисло. Ну и черт с ними!
— За что все-таки выговор? — осторожно спросила Фросина Федоровна.
— Да… Потом, потом,— нахмурился он, чувствуя, как что-то снова ворохнулось в груди, как горячая, едкая волна захлестнула его.
И может, впервые захотелось пожаловаться, попросить сочувствия. Рассказать, что должен был получить самую высшую награду (он сумел удержаться и ни словом не обмолвиться об этом Фро-сине раньше), хотя бы в ее, жениных, глазах, побыть в этом ореоле, озарить и зажечь досадой, печалью по нгосуществленкому, что было уже почти осуществлено, ее сердце… Ведь так никто и не будет знать, что он почти побывал в Героях…
Сочувствия всегда искали у него, он к этому привык, а тут в нем что-то расслабилось, и, ощутив шаткость души, он рассердился на себя.
Как из темного омута, выплыло бюро, его собственные слова в конце, осуждающий взгляд Ратушного: «Не надо бы так… Понесло против волны…» Но припомнилось выступление Куницы, и он тяжело сгиснул поверх одеяла кулаки: «Ну и пускай. Чего мне пластаться. Он об меня ног не вытрет. И с пути не собьет».
Почувствовав, что его снова захлестывает злоба, побежал глазами по коротким строкам статьи, еще плохо понимая прочитанное, но решительно отбросил все, что с ним сталось сегодня. Через несколько минут он уже внимательно читал статью о машинном управлении производством.
Потом снова задумался. Не поймешь и о чем Мысли текли словно сами по себе…
«С малых лет знаем, что все в жизни проходит, все не вечно. Но одно дело — знать, а другое — увидеть. Прежде всего по себе. Теперь я вижу, я смертен. Все проходит. И я уже прохожу. Может, именно из-за этого и хочется понять это вот, основное… Основное — что? Чье основное? Мое? Всех? Всех — нет, ведь много таких, которые этого не чувствуют и не могут чувствовать. И это хорошо. Да, хорошо, они молоды, и им еще надо народить детей, воспитать их, построиться — капитально построиться, сеять хлеб. Но… и мне еще тоже растить хлеб. И детей. У меня основное уже обозначилось. Или наоборот, оно обозначило меня до конца, и это зот и есть основное…»
Василь Федорович удивился. Собственно, что за мысли? И чего он хочет? Ухватить знание, окончательное становлении человека? Да, так. Теперь он понимал это ясно. Как и то, что сейчас, в это вот мгновение, не сможет продолжить, то есть закончить, мысли, потому что этого становления нет, оно исчезло после дня хлопот, забот, гнева и какого-то трудного сопротивления. Ему, видно, снова двигаться в путь. Но не в тот, вчерашний, а какой-то иной, за новым знанием о себе и своей жизни.
