А потом Лидочка куда-то исчезла. Уехала. Он и досадовал и сердился. Он был еще слишком мопод, чтобы понять — она убежала от себя. Е.лу казалось — от него. Лидочка уехала, не сказав ни единого слова и не оставив записки. А он, превс змогая себя, не посмел написать: боялся, что прочитают Лидочкины родители. И ждал письма от Лидочки, ведь она знала адрес. А потом перестал ждать, не поехал домой на последние каникулы, и погас в его памяти образ Лидочки, вытесненный другим.
Письмо пришло только через три года, Лидочка спрашивала, как ей быть, ее зовет замуж «тот самый Лемешко, лесничий». Лидочка спрашивала совета, но своим советом он должен был ответить — женится или не женится на ней сам. А он уже выбрал другую, по своим мыслям, его закрутила иная любовь — с Фросей,— они сходились и расходились, ссорились и мирились, и он не ответил Лидочке. Кроме того, ему почему-то не понравилось, что она называла жениха по фамилии.
И тогда вдруг она приехала. Он жил на квартире на далекой окраине города, если можно оыло назвать квартирой каморку, которую пристроили к хлеву вдвоем с товарищем. Платили за нее смехотворно мало, но зимой сами должны были заботиться о дровах для дырявой чугунной печки, весной вскапывать огород, а осенью стеречь хозяйский сад. Тогда как раз стояла осень. Товарищ еще не вернулся с практики. Лидочке было негде остановиться, и она прожила у него четыре дня. Вернее, не дня, а ночи. Они проскальзывали через сад, и хозяева ни о чем не догадывались.
Как назло, он поссорился с Фросей. И, как все влюбленные, считал, что поссорился навсегда. Взял Лидочку за руку и кинулся с нею, будто в омут.
И если бы она кинулась за ним… Но она, видно, испугалась его безрассудства.
За лето он заработал много денег. Много — по студенческой мерке. Не зная, как их красиво потратить, накупил шоколада, и они его жевали, словно хлеб. Водил ее в театр, брал напрокат на прудах Лодку и катал среди осоки в протоках. И они целовались, целовались… Приходили домой, он стелил ей на своем топчане, а сам ложился на постель товарища, а потом сразу же переходил к ней. Это были шальные ночи, необычайные, ночи объятий и слез, упреков и жалоб, и грубого трепета, и каменной замкнутости. .Чем больше он терял голову, тем крепче замыкалась она, становилась неприступной и холодной, как льдинка. Маленькая, хрупкая, тонкая камышинка, несла-мываемый стальной прутик. Может, ее отталкивал грубый напор, может, коробили эти тяжелые ночи, или ждала от него горячих слов, а может, пережидала его новую любовь, надеялась, что он расскажет ей все. Сюда приплеталась и вечная щепетильность сельских девчат, которые спят с парнями на сене, но не позволяют им ничего, с другой стороны, ее тонкая фантазия рисовала ей все иначе, красиво и нежно. Правду говоря, на теперешний взгляд, он тогда был не только страшно неопытен и груб, а не сумел, не смог взять ее ласками и любовью. Может, потому, что обманывался этой любовью, что в нем клокотала нерастраченная мужская сила (временами он готов был убить Лиду), потом даже стыдился о таком рассказывать товарищу, чтобы тот не поднял его на смех, что из мести бросился к Лиде. Видно, так. Наверняка так, потому что в первый веч^р, в первую же ночь он дважды оговорился и назвал Лидочку Фросей. Это было ужасно, оскорбительно. Фросино имя мелькнуло, как тень ночной птицы во мраке, но тем это было больнее для Лидочки, она — боялась, что та весь век будет маячить над ними, он должен был стереть эту тень своими словами. Она ждала его признания, а Василь ничего в своем сердце не нашел. Несколько раз Лидочка выбегала в сад. Он выходил за ней бросался на траву, и они слушали, как падают яблоки, как лениво лают по окслице собаки. Им было чего-то стыдно, она чувствовала себя виноватой и не смела поднять на него глаз.
