Опомнился* когда уже бежал к пруду. Он брел по грудь в тумане, а на пруду царила тишина, но не спокойная, ласковая, а угрожающая, хрупкая, она начиналась от ружья н заложенного в нем патрона, и заряд мог вылететь в любую минуту. Тишина обманывала жертву, но не могла обмануть Грека, Он знал, где сидит охотник И почти догадывался, кто он, потому — что помнил вчерашний разговор в конторе и жалобу на то, что негде охотиться. Наверно, лучше было бы вернуться, но он шел. Впереди сухо треснуло: кто-то взвел курок. Грек остановился. Туман перекатывался через грудь. Василю Федоровичу казалось, что он плывет по реке. Теперь тишина прямо ввинчивалась в уши, впереди, шагах в двадцати, покачивалась ветка верболоза. Тот, кто сидел под кустом, видел его, он давно должен был встать или хотя бы подать голос.
— Ну, чего ждешь, пали,— сказал Грек и шагнул еще.
Ветка — встрепенулась, рядом с ней вырос серый картуз, лицо, плечи. Василь Федорович крякнул от удивления. Он рассчитывал увидеть другого браконьера.
—-Эй, человечё,— Тромба сдслал вид, что не узнал Грека,— отойди от грехч подальше. Не пугай уток.
— Тебе не совестно, они же, считай, домашние,— с .сердцем сказал Грек.—Дети же их хлебом прикармливают.
— Все одно они пока не прйписаны к твоей птицеферме. — Голуб говорил ему «ты», потому что они стояли в кустах и он держал ружье.
— К нашей, Родион, ты все не привыкнешь. Мне просто гошно глядеть на твой промысел.
— Не гляди,—спокойно посисетовал Тромба, поворачивая голову в сторону пруда.
— Мотай отсюда! — гаркнул Василь Федорович. — Пока я не разбил твою пушку и не заехал тебе по затылку.
— А ты попробуй.
Василь Федорович рванулся к нему, и Голуб отступил. Повернулся и по осоке, напрямик, побрел в гору. Василь Федорович шел параллельно ему, метрах в двадцати, по тропе. Так они дошли до огородов.
— Зря кипятишься, председатель,— сказал Голуб, останавливаясь. —Все равно тебя скоро выгонят.
— Тебе от этого послабления не будет,— буркнул Грек. — Так что напрасно стараешься и пишешь писульки.
— Я пишу писульки? — В голосе Тромбы звучало неподдельное удивчение. — Ты мне, председатель, жлобства не шей.
— Как знаешь,—:махнул рукой Грек и шагнул наверх.
— Э, нет, так не годится!—закричал Тромба, и в его голосе сплелись злость и отчаяние. — Погоди. Какие писульки? Не писал я ничего. Я не боюсь, я человек честный. Грязно меня не марай. Браконьер, пьяница, но не анонимщик.
— Да ну тебя,— плюнул Василь Федорович и быстро зашагал к своему саду.
Сзади прогремел выстрел, Грек оглянулся через плечо: Тромба выстрелил в собственный картуз, под-бросиь его вверх.
Василь Федорович остановился уже возле хаты, под грушей. На душе было черно, погано. Пахло свежескошенным клевером, яблоками-падалицами, переспелым летом. Он оперся на грушу. И вспомнил, что совсем недавно они трясли ее втроем: он, Лина и Зинка. Зинка верещала, бросала в них грушами. Лина подсадила ее на дерево и потом не хотела снимать. И Зинка испугалась, хныкала, просилась вниз хитро и лукаво. И дудел в конце сада удод, и груши густо стучали о землю. Вон стоят еще две — необобранные. Наверно, он не обтрясет их, потому что боится всяких воспоминаний, памяти о недавней радости. Он думал об этом все утро. С Фросиной Федоровной они почти не разговаривали, не желая нарушить шаткое равновесие, которое установилось после Лининого отъезда, молчал Грек, молчала Фросина. Есть уроки, которые надо пережить наедине с собой. Да и что он мог сказать ей?