Заядлый шахматист невысокого класса, он начал партию против Любки еще позавчера, но так и не выбрал минуты довести ее до конца. Наверно, сами короли уже позабыли, куда направили своих подданных, а те — какие форпосты штурмовали, кони спали, а пушечные жерла кто-то засыпал сигаретным пеплом.
— Садись! — велел он Любке, который все еще топтался возле дверей (любил слушать руководящие беседы), смущенно мигал глазами навыкате и шмыгал йосом, будто школьник.
Тот не посмел отказаться — близкое начальство может и уязвить побольней — и сел. Во взгляде Г река на секретаря можно было прочитать: «А разве нам нельзя… Я тоже человек»,— это на поверхности, вполне невинное, а глубже затаенное: «Звездочку отобрал, опозорил, а теперь привез этого, в очках… Как же я могу…» Он представил только, как рассказывает корреспонденту о передовом опыте, и чуть не задохнулся от злости.
— И у меня тоже обеденный перерыв,— объявил Ратушный.
Он улыбнулся слегка натянуто, все-таки срам перед корреспондентом, а слегка и так, что тот должен был понять: секретарь прощает Г реку эти фокусы. Мол, «крепкий хозяин и мужик честный… к тому же и обидно ему… Я это прощаю, должен стерпеть. И вообще он с норовом. Может взбрыкнуть. Я тебе говорил об этом». Все это само по себе обесценивало «фокус» и разозлило Василя Федоровича. Он не отрывался от шахматной доски, ставил как попало фигуры, время от времени мурлыкая:
«Ой, чей то конь стоит». И опять: «Ой, чей то конь стоит». Но дальше конь не двигался. И видать, Г рек думал не про атаку на королевском фланге и проиграл — и оттого рассердился еще сильней. «Ой, чей то конь стоит…» И потрогал фигуру пальцами.
— Мой,— отважился Любка.
— Сам вижу, что не из конюшни.
Корреспондент строчил в блокноте: небось ему нравился такой вот оригинальный зачин очерка про независимого председателя. Ратушный сидел у стены, где висели две карты — мира и полей колхоза «Дружба», листал томик Прянишникова, издания которого лежали на столе.
— Полезная книга, шедевр сельскохозяйственной науки,— сказал он, закрывая толстую книгу.— Ну, я поехал. Хотел еще посоветоваться *с вами, Василь Федорович, по одному делу, но поскольку обеденный перерыв… — В его голосе зазвучали иронические нотки. — Мы вас пригласим в рабочее время. Надеюсь, вы здесь найдете все, что нужно. — Это уже корреспонденту. В его словах снова послышалось: «Выкручивайся сам, ищи подход, на то ты и журналист. Видишь, какой объект…» Попрощался и вышел.
И хотя какая-то мощная сила, сила гнева и обиды и дальше прижимала Грека к стулу, другая сила — привычка, гостеприимство, человечность — повелевала ему подняться и пойти за гостем. Все это вреи(я он сидел страшно напряженный: знал, с кем так опасно играет, думал и о том, что может порвать тонкие нити взаимной приязни, соединяющие его с Ратушным, и допрыгаться до конфликта. А пока шел следом за секретарем, смотрел ему в спину, уже немолодую, усталую спину, и не мог не думать, что все, чего он достиг, было и его, секретаря райкома, заслугой. Даже чем-то большим, чем заслуга. Ратушный не только верил в него, а и поощрял, шел на риск…
