— При чем тут это?
— А при том…
И обе покраснели.
— Валерий, он… Он к красоте тянется. К такой, как в книжках. У него мысли хорошие. Он мне рассказывал, какую бы хотел нарисовать картину… Чтоб небо синее-синее. И на нем. белое пятнышко. Словно птица, которая улетает. И чуобы каждый, кто на эту картину взглянет, задумался. Чтобы душу защемило. Ему хочется сделать чтс-то хорошее. Не для себя, а для всех.
— Да ты все еще его любишь! — воскликну/ а Тося.
— Думай как знаешь,— почти с вызовом ответила Лкна. — Только… Ненйвижу я его. — Она стиснула на коленях кулаки, зрачки ее расширились. — Не будет ему добра. Вот увидишь. Судьба его накажет.— Она поднялась, взяла глечик. — Каотошку надо окучивать.
Остановилась на краю сада, под яблонькой, и сказала себе, но вслух, потому что не могла таить несказанные слова:
— Люблю его страшно. Наверно, на погибель свою, но люблю, хоть и ненавижу.
Второе утро в перекрещенном рамой окошечке чердака Валерий видит одну и ту же картину: молодые гуси на пруду учатся летать. До осени еще далеко, еще ни единая паутинка не прозвенела в воздухе, еще б^йно, зелено тянутся вверх камыши на пруду, еще сад вокруг винарни упивается зелеными соками, и зернышкам в яблоках еще не снятся будущие побеги, а гуси извечным таинственным инстинктом уловили холодный зов, и необъяснимая высшая сила взметает их вверх. Они бьют крыльями, сбиваются в стаю, вытягивают шеи и один за другим, а потом и все разом срываются, и летят, и бегут по воде к противоположному берегу. За ними срываются и старики: серый гусак и три белые гуски, но тяжелые, ожиревшие, падают грудью на воду посреди пруда.
Валерий думает, что им не грозит ни долгий перелет чере£ море, ни вьюга в небе, что они еще не-делю-другую полетают по пруду, а потом хозяин подрежет нм крылья. А то и йодрезать не станет — не улетят сами. Очень уж вкусный корм покупает хозяин в фуражном магазине в городе и наваристую картошку сорта «юбиль». Бабка Сисерка рассказывала, что во времена ее молодости, случалось, домашние гуси улетали с дикими. Оттого, что белые гуси на пруду не улетят, Валерию становится грустно. Он понимает, что сам более бренный, чем эти гуси, а диких, наверно, уже не услышит никогда. И вот грустно. Может, и в нем звучит зов вольной степи или древнего леса, грозный зов, но сто веков цивилизации напрочь истребили его. Тогда бы он, как эти гуси, и не знал о своей преходящести, о близком конце.
