Василя Федоровича удивила такая беседа об эту пору и в таком месте, он хотел былй затворить окно, но не затворил, хоть немного и совестно было. Но что-то его зацепило в этих голосах.
— Когда-то в школе… в седьмом или восьмом классе. А больше — нет. Да и некогда было. Го учился… А то служба. Куда-то карабкался, куда-то лез. Готовился в аспирантуру — не поступил. Сеял кукурузу — ее ликвидировали.
— А двух детей прижили,— сказал по-тутошнему, «по-сельски», женский голос.
— То-то и оно. что прижил. Все приживают. Правду вы говорите — тоска. Махнул бы куда-нибудь… с вами.
— На ту сторону Десны, в кустики? Вы ведь дальше не поедете. Не хватит фантазии. И сердце у вас маленькое. Бас густой, аппетит большой, а сердце маленькое. Потому ничего и не добились. «Махнуть бы куда-нибудь». Все вы одним миром мазаны.
— Может., и одним.
— Из-за того t вами и скушно. Я уже этой скуки нахлебалась… И ни на какие жертвы вы не способны. Знаю, думаете: «Было бы ради кого жертвовать». Но даже если бы и было ради кого… Хотя чем вам жертвовать?
— Правда, нечем,— согласился мужской голос. — Ничего у меня нет.
— А у Грека есть.
— Что?
— Эти вот луга, поля. Он верит, что они его. А у вас ничего. Только ненависть к нему.
— А у вас?
— Тоже ничего. Но я уеду. Оставлю ему по себе память — и уеду.
— Вы уже оставили. Не сказали про его отца, что знали.
Василь Федорович почувствовал, как прихватило сердце, глотнул воздуха и притворил окно. Притворил тихо, чтобы в саду не услыхали. Что же, Куриленко только подстрекал „,иду или немного сочувствовал ему, Греку?
В сочувствие не верилось.
Может, он под влиянием минусы размяк, а явится сюда и будет гнуть свою «линию», которая и на линию непохожа, а на ободранную лестницу, по которой залезают на чердак. А может, они с ним еще поладят? Поладить можно при том условии, если бы Куриленко до конца примирился со своим теперешним положением, если бы и вправду эти луга; это поле, этот вот комплекс стали его. Но, наверно, все это уже невозможно. И этот клубок не наматывается сам по себе, Куриленко наматывает его…
